Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1942 года: «И хотя лежат в крови и грязи трое повешенных и где-то недалеко убивают — скрипачи играют, певицы поют»

«ПЛЕННЫХ СНОВА ВЕЛИ ПО ГОРОДУ. ОНИ ВЫГЛЯДЕЛИ НАСТОЛЬКО СТРАШНО, ЧТО ПЛАКАЛИ ВСЕ ПРОХОЖИЕ — И МУЖЧИНЫ, И ЖЕНЩИНЫ»

24 марта 1942 года, вторник.

Появились в последние дни необычайные новости, и город полон слухов. Уже многие говорят о том, что две школы заняты беженцами из-под Орла и Вязьмы. Там идут ожесточенные бои, и немцы эвакуируют население — женщин с детьми.

Света нет, некоторое время не слушаем радио, и, кроме слухов, ничего не знаем, что на той стороне. В Броварах, оказывается, еще две недели назад появились партизаны, но точно никто ничего не знает.

Несколько дней назад снова вели пленных по городу. Говорят, их было тысяч пять. Настолько страшно они выглядели, что плакали все прохожие — и мужчины, и женщины. Антонина Федоровна плакала потом весь вечер. Она рассказывает о том, что пленные собирали последние си­лы, чтобы дойти до места. Один другому говорил: «Собери последние силы, надо дойти, а то те­бя добьют, если упадешь. Я тебе не могу помочь, у меня самого нет больше сил».

А если они не выдерживают и падают, их тут же добивают немцы. Тех, которые протягивали руки за хлебом, кому давали что-нибудь женщины, немцы кололи штыками в спину. Ничто не изменилось в обращении с пленными.

И еще видели наши соседи, как не­сколь­ко дней назад по Львовской вели скованного советского матроса, а он пел советские революционные песни. И снова все плакали и плачут вокруг. Плачут даже те, кто охотно встречал немцев. Только не помогают никому эти слезы.

Мы теперь совсем хлебные буржуи. Получаем хлеб аккуратно два раза в неделю по 250 граммов на человека. Выходит 500 граммов на семь дней. Разве мало?

На работу устроиться все так же трудно. Немцы все продолжают закрывать учреждения. Драматический театр закрыт совсем. Опера работает редко, раз или два в неделю.

27 марта 1942 года, пятница.

Вчера по радио передали немецкое рас­поряжение о том, что все домоуправы должны до Пасхи проверить наличие вшей у населения. Бедная Воробьева! Она вчера была уже в 13-й квартире и спрашивала, нет ли «отыскиваемых», у Езерских. Конечно, никто не мог ответить на этот вопрос. Всех, у кого будут обнаружены насекомые, предложено управдомам немедленно отправить в баню. Интересно только — в какую, если все бани закрыты из-за отсутст­вия воды. Город получает воду в очень небольшом количестве. Не работает электростанция. Нет топлива. Сегодня утром в прачечной вода текла едва-едва и стояла у крана большая очередь. У нас берут воду жители всех соседних домов. В этом году нет ни одного дома в Киеве, где не замерзла бы вода и канализация.

Если весна и дальше пойдет такими же темпами, то скоро все растает. Всего третий день весны, а уже на горах снег остался только в ложбинах. Днепр побурел, и воз­ле гавани большие голубые заливы образовала вода, которая неисчислимыми потоками выливается сейчас из города в реку. На нашем Андреевском перейти через мостовую нельзя. Бурный огромный поток несется все время вниз.

Немцы со дня на день собираются начать мобилизацию на­селения для посылки в Германию.

Долгожданная весна пришла, наконец теп­ло совсем. И толь­ко все еще не верится, что будет тепло. Началась весенняя рас­путица, и несчастные саночники совсем вы­биваются из сил. С трудом тянут они свои санки по грязи и воде.

Упорно говорят о том, что немцы со дня на день собираются начать мобилизацию населения для посылки в Германию.

Сегодня видела N. Он был в Харькове. Имеет сведения о своей семье. Значит, у него есть связь с нашими. Говорит, что Харьков разрушен меньше нашего, но много повешенных видел на улицах города. Евреев там тоже уже нет. Волнуюсь, что его поручения мне совсем не­значительны. Говорят, что в Союзе все по-старому. Ничего не случилось с правительством. Но и бабские слухи тоже отчас­ти подтверждаются: митрополит Сергий действительно назначен в Москве.

Я просила N. побыть у нас. Он живет полулегально. Работает где-то у немцев и все время боится, чтобы его не узнали. Страшно за него.

29 марта 1942 года, воскресенье.

Вчера снова повесили трех человек.

На бульваре Шевченко двое детей спро­сили меня, где повешенные. Решила, что они спрашивают о тех, которые были повешены раньше, и сказала, что их уже нет. Но когда подошла к концу бульвара, увидела страшное новое зрелище. На столбах фонарей висели тонкие оборванные веревки, а в грязи и в снегу — три трупа на земле.

Кровь из их разбитых голов стекала вмес­те с водой на мостовую Крещатика. Они снова, как те повешенные в прошлый раз, сорвались, и их добили. Немцы стреляют разрывными пулями. Их головы изуродованы и окровавлены. Двое из них, по-видимому, евреи. На одном из них немецкая шинель. Безмолвные люди стоят вокруг. Ходит полицейский. Он не дает подходить близко. Не знаю, можно ли узнать убитых. Кто они? Что совершили? Успели ли сделать что-либо для наших или погибли ни за что? Их кровь еще свежая, красная. И лежат все три трупа одинаково, все повернуты лицом в одну сторону.

Вокруг жизнь идет своим чередом. Базар торгует. Трещат на нем спекулянты, мальчишки и патефоны. И радио кричит на улицах ненавистные немецкие танго. В зале управы концерт, посвященный Лысенко. И хотя лежат в крови и грязи трое повешенных и где-то недалеко по-прежнему не на жизнь, а на смерть бьются, убивают, — скрипачи играют, певицы поют. И если когда-либо казалось, что искусство нужно, то как дико звучит оно сейчас!

2 апреля 1942 года, четверг.

Сегодня льются бесконечные потоки воды, дует южный ветер, но небо серое, пасмурное.

Сегодня чистый четверг. На новом моем месте работы даже раньше окончили работу, чтобы все могли пойти в церковь. Через два дня всеобщая Пасха. В этом году все Пасхи в одно время. По этому поводу многие язвят, что немцы даже Пасху и ту заставили явиться тогда, когда им захотелось. В связи с праздниками цены на базарах снова возросли в несколько раз. А работающие получили к празднику очередной хлеб и по килограмму муки! Масса возможнос­тей для празднования Пасхи.

Но пусть работающие будут довольны, потому что Киев должен уже дать 30 тысяч безработных, от 14 до 50 лет, в Германию, и я сразу же попала в эту первую очередь.

Мне крупно повезло, и я счастлива, потому что уже работаю благодаря протекции одной бывшей сотрудницы. Хотя попала словно на крепостную монастырскую фабрику. Это художественно-промышленный союз. Из его организаторов знаю одну руководительницу мастерской Марфу Тимофеевну Шередину, талантливую художницу-вышивальщицу из мастеров народного творчества. Работает мастерская на немецкий магазин. Производятся куклы и художественные вышивки. Помещается союз в усадьбе бывшего Михайловского мо­настыря.

«ВСЕ ДОВОЛЬНЫ, ПОТОМУ ЧТО ПОЛУЧАТ ШЕСТЬ КИЛОГРАММОВ ХЛЕБА В МЕСЯЦ, 200 РУБЛЕЙ ДЕНЕГ И, ГЛАВНОЕ, НЕ ПОЕДУТ В ГЕРМАНИЮ»

Работницы получают почасовую оплату по немецким тарифам — 80 процентов платы, т. к. они женщины. А нормы должны выполнять огромные. Дисциплина почище, чем у крепостников. Тесно, одна подле дру­гой, тоже словно крепостные, сидят ряды девочек-подростков, учатся вышивать. Им ничего не платят, но после трех месяцев учебы они будут работать здесь в мас­терской. И все довольны, потому что получат шесть килограммов хлеба в месяц, 200 рублей денег и, главное, не поедут в Германию.

В комнате, где я работаю в должности художницы, 22 градуса жары. Здесь красятся и сушатся головы, руки и ноги кукол. Их рядом лепит из папье-маше бригада лепщиц. Там еще душнее и жарче. Запахи левкаса, массы и скипидара делают жаркий воздух совсем нестерпимым. А разогнуться нельзя. Норма подгоняет. И чувство крепостной зависимости сглаживается лишь сознанием, что многим значительно хуже.

Сегодня второй день мо­ей работы. Начинаю с того, с чего когда-то начинала свою трудовую жизнь: рисую брови и ресницы картонным куклам с глупыми физиономиями.

С фронта ничего нового. Советского радио нет. Только не­мец­кое. В нем сообщения, что немцы отражают атаки большевиков и тяжелыми орудиями обстреливают Ленинград.

6 апреля 1942 гoда, по­недель­ник.

Адольф Гитлер доставил верующим величайшее удовольствие. В ночь под Пасху было дозволено ходить беспрепятственно всю ночь (удивительно, даже не побоялись диверсий!). И заутреня служилась в часы, когда ей положено. Ну что ж, понимай так: Гитлер — политик, который использует все средства для расположения к себе населения.

13 апреля 1942 года, понедельник.

Кампания мобилизации в Германию начинает приобретать угрожающий характер. Берут всех безработных и даже иждивенцев — жен в возрасте от 15 до 60 лет. Все бросились искать работу. Сегодня была на бирже. Слышать о ней приходилось много. Пришлось и пойти туда.

Занимает биржа здание Художественного института на Вознесенском спуске. На парадном сохранились его стеклянные вывески. Но над воротами немецко-ук­ра­ин­ская надпись. И все время идут без конца люди. Когда я подходила к бирже, оттуда вели группу отправляемых в Германию.

Все они шли угрюмые, мрачные. Сбоку шел полицейский, прохожие глядели с сожалением на эту медленно шествующую колонну. И каждый думал, должно быть, о том, что каждую минуту и его ждет такая же судьба. Шла молодежь и старики. В большинстве женщины. Все тащили мешки и корзины. Горожан среди них почти не было видно. Говорят, что дальше им одевают на спину номера, и люди перестают быть людьми, а становятся номерами.

На бирже масса народа. У комнат, где регистрируют женщин со специальностями, стоит огромная толпа. Это безработные женщины всех возрастов ждут какого-нибудь подработка. У дверей девочки, впускают и выпускают из комнаты. Внутри за биржевыми столами биржевые служащие, тоже женщины, регистрируют безработных. У стола весьма энергичной заведующей все время толпа народа, толпа молящих, просящих, протягивающих свои синие карточки женщин.

Тут же краснолицые, лоснящиеся немки с распущенными волосами, в военных костюмах. Они фамильярно разговаривают с заведующей и с иронией смотрят на нашу жалкую, голодную толпу. Они откормленные, самодовольные. Не трогает их трагедия, разыгрывающаяся вокруг.

Одна из них пришла, чтобы взять с биржи 15 женщин для работы в комиссариате по переноске книг. И вот жаждущая толпа вся бросается с криками к двери. Жен­щины давят друг друга, умоляют заведующую, немок, протягивают свои синие карточки. Когда безработный получает работу, ему обменивают синюю карточку на розовую.

С 8 числа отменено снятие с учета биржи по личным требованиям. Никто не может поступить на работу и тем спастись от отправки в Германию. Если кто-либо, как я, приносит требование с отметкой о том, что он поступил на работу до постановления, он должен получить резолюцию директора биржи с разрешением снять его с учета.

У дверей директора огромная очередь. Люди стоят с пяти часов утра в холодном коридоре, где не на чем сесть. Над очередью возвышается гипсовый бюст Чайковского. У него отбит нос, и потому, наверное, так грустно глядят на очередь его пустые глаза. Люди мучительно ждут. От решения директора зависит сейчас их судьба. А он не торопится их принимать. И часто за целый час с трудом проходит один человек. Я вернулась в мастерскую, не оформившись, и буду пока без трудовой карточки.

«ГОЛОД ПРИОБРЕТАЕТ УЖАСНЫЕ РАЗМЕРЫ. НИКТО НЕ МОЖЕТ СОСЧИТАТЬ КОЛИЧЕСТВА УМЕРШИХ»

15 апреля 1942 года, среда.

Голод приобретает ужасный размах. На базарах ничего, а то, что появляется, абсолютно недоступно. Стакан пшена стоит от 17 до 20 рублей. Из города на обмен выйти нельзя из-за распутицы. Крестьяне не едут в город по той же причине, и еще боясь отправки в Германию.

Весны нет и нет. Погода ужасная. Позавчера валил мокрый снег, и снова все было засыпано снегом. А вчера и сегодня едкий молочный туман Он сейчас съедает снег и людей вместе с ним. Люди умирают без конца. Никто не может сосчитать количест­ва умерших.

Пришла вчера взволнованная Воробьева. В связи с тем, что в Киеве действует подпольная коммунистическая организация, третьего дня вызвали всех управдомов в полицию и предложили дать сведения обо всех членах партии, комсомольцах, кандидатах партии.

Было сказано при этом: «Мы всех их выселим и уничтожим». Начинается, или, вер­нее, продолжается, очередная страшная кампания. Люди падают от голода, и не видно просвета. Озимых хлебов нет в этом году, а яровых в снегу не посеешь. Да и заберут его немцы, если он и будет где-нибудь. И нет сил бороться с этим мучительным бессилием и постоянным, почти звериным желанием есть.

С фронта никаких новостей. По поводу готовящегося военного наступления немцы заявляют, что в будущей кампании их интересует не захват территории, а уничтожение живой силы. Здесь у них в этом несомненные большие успехи.

17 апреля 1942 года, пятница.

Упорно говорят о существовании в Киеве большой коммунистической организации, но никто точно ничего не знает, связи по-прежнему никакой нет, и все остается лишь в области разговоров и предположений.

Рассказывают, что в селе возле Макарова в одну из ночей появились сброшенные с самолетов листовки с воззванием к молодежи не ехать в Германию. Но на следующий день туда выехал большой отряд немецкой жандармерии. Никто не знает, что произошло дальше.

Уменьшили количество хлеба для работающих, а в магазинах в апреле месяце его никто не получил ни разу.

Вторник, 21 апреля 1942 года.

Вчера «отпраздновали» именины Гитлера. Так, по крайней мере, все «поздравляли» друг друга. Ему в действительности исполнилось 53 года, о чем и возвестили вчера радио и газеты. По этому случаю понедельник был объявлен нерабочим днем, и все население Киева получило по 500 грамм муки на физиономию в качестве «подарка». Об этом также было объявлено в газете, и не преминули за­метить, что выдана мука именно по этому поводу. Кроме того, разрешили со вчерашнего дня ходить до восьми часов вечера. И пора. Ут­ром был парад немецких войск. Народ боялся идти смотреть на парад, ожидая от нем­цев чего угодно. Но кое-кто был. Парад проходил у здания университета. Там за день до торжества выстроили трибуну.

Она сделана очень просто. Обтянута серой парусиной с красным и белым кантом. На парусине два красных знамени с черной свастикой в белом круге. На колоннах университета не­мецкий орел со свастикой в клюве. У входа в Николаевский парк на высоких мачтах ряд красных знамен со свастиками. На трибуне и под ней стоял генерал-комиссариат. Парад при­нимали начальники, очевидно, Мо­гуния, Рогауш, Эбенгардт. Прос­тые смертные не могли пройти на такое расстояние, чтобы различить лица. А по улице проходили войска. Говорят, что это было необычайное зрелище.

Муштра не­мецких войск общеизвестна, а на параде они выглядели, как части одной, безошибочно движущейся машины. И словно специально для них была чудесная погода. Но что делать, если от ви­да сы­тых, довольных немцев под синим не­бом, на улицах нашего города, еще не­стерпимее делается сознание нашего поражения. А люди радуются, что «дали» по 500 граммов муки. И все пекут коржики и варят галушки. И радуются теплу, потому что солнце не только светит, но и греет даже.